Большая Морская 52

Герб Санктъ-Петербурга


Особняк Половцова


Использование материалов сайта только с согласия автора


Особняк Половцова, Большая Морская, 52.
источник фотографии

 

Об особняке Гагариных-Половцрвых на Большой Морской, 52, известно не мало. Строгий снаружи и роскошный внутри, дом связан с множеством известнейших русских фамилий – Бутурлиных, Головкиных, Шуваловых, Левашовых, Победишиных, Гагариных, Штиглиц, Половцевых.  На этом месте жили и искавшие убежища в России латиноамериканский государственный деятель Франсиско де Миранда и граф д’Артуа, будущий Карл Х, король Франции. Я не буду подробно останавливаться на истории дома и его владельцев, мне хочется поделиться попавшим ко мне весьма интересном, на мой взгляд, воспоминании о жизни в этом доме в дни событий рубежного 1917 года. Для начала немного предыстории того, как эти воспоминания ко мне попали. По роду своих занятий я занимаюсь историей бывших имений, их архитектурой и историей семей, владевших ими. Одно из таких имений, в б. Подолской губернии, принадлежало роду польского происхождения — Маньковских. Так получилось, что прямой потомок владельца имения, Анжей Маньковский, стал моим хорошим приятелем и поскольку он увлечен своей семейной историей, то так же как и я занят поиском различных документов, воспоминаний и т.п. материалов об истории своей семьи. И вот ему попался нигде ранее не опубликованный текст, рукопись его дальней родственницы, Анелии Малаховской. Она вместе со своим отцом, Августом Малаховским, приехала в Петроград к их родственнику, Карлу Иосифовичу Ярошинскому (Karol Jaroszyński), приходившемуся автору воспоминаний дядей. Жил Карл Иосифович как раз в особняке Александра Александровича Половцова, взятого Ярошинским у него в аренду. В воспоминаниях описаны дни жизни в доме у Ярошинского в период бурных революционных дней. Но для начала несколько слов о том, кто же этот забытый герой прошлого, Карл Ярошинский.

Парадная лестница
фотография из журнала «Зодчий», №22, 1910.

 

Карл Иосифович Ярошинский принадлежал к не знатному, но дворянскому роду, он родился в 1877 (78?) году, — по одним данным в Киеве, по другим данным в имении Ярошинских Бабин, что в Подольской губернии, где мне тоже довелось побывать. Наследник многомиллионного состояния, он долгое время слыл любителем красивой жизни, съедавшей эти миллионы достаточно быстро. Умудрился наделать долгов. Помог случай — в 1909 году, в Монте Карло, Карл Иосифович сорвал банк (не пытайтесь повторить — останетесь ни с чем) — выиграл огромную сумму, вошедшую в историю мирового казино. Это помогло расплатиться с долгами и как ни странно, подвигло Карла Иосифовича изменить образ жизни.  Его последующие финансовые операции сделали его, по мнению многих, самым богатым поляком в истории. Да и судьба, после этого случая, благоволила Карлу Иосифовичу — в 1911 году при посещении Киева Императором Николаем II, брат Карла, Франц Иосифович, был произведен в камер-юнкеры, что приблизило Ярошинских к придворным кругам. Используя новые связи, он активно занялся предпринимательской деятельностью. В годы предвоенного промышленного подъема, а затем Первой Мировой войны он значительно увеличили свое состояние. На март 1916 г. личное состояние Карла Ярошинского оценивалось им самим в более чем 26 млн. рублей. В апреле 1916 г. при содействии крупнейшего столичного банка, Русско-Азиатского, он купил одно из ведущих тогдашних финансовых учреждений — Русский Торгово-Промышленный  Банк. Ему принадлежали  53 сахарных завода на Юге России. Его влияние было весьма большим — после начала Первой Мировой, в 1914 году, Карл Иосифович  получил из Государственного Банка кредит на сумму в 400 миллионов рублей для организации оборонной промышленности в России — фантастическая по тем временам сумма.

Красная комната
фотография из журнала «Зодчий», №22, 1910.

Зал в стиле ЛюдовикаXV

 

К 1916-му году он уже переехал в Петроград и поселился в доме Половцова на Большой Морской.

По Петрограду тогда ходили слухи, что Карл Иосифович был влюблен в одну из дочерей Николая II.

Дополнительный штрих к портрету Карла Иосифовича — воспоминания Юрия Дмитриевича Ломана, отец которого был близок к последнему Двору: —

 «Последнее дореволюционное Рождество.
Настали рождественские праздники 1916 года. У Фёдоровского собора была поставлена огромная ёлка, густо украшенная, залитая светом электрических свечей.
В трапезной состоялся торжественный ужин. Сахарозаводчик Карл Иосифович Ярошинский, дававший средства на содержание лазарета, сделал хорошие подарки раненым и ценные подарки обслуживающему персоналу. Я помню, что сёстры милосердия получили в подарок золотые наручные часы на золотом браслете. Карманные золотые часы с цепочками получили старшие унтер-офицеры Костюк и Прибытков, ефрейтор Фролов».[1]

К 1917 году деловая империя Ярошинского состояла из шахт, сталелитейных, нефтеперерабатывающих заводов, банков, страховых, железнодорожных компаний, владел он сетью гостиниц и многим другим, в том числе и в моей родной Одессе. Его деловой хваткой восхищались многие представители бизнеса тех лет, как в России, так и за рубежом. Вместе с тем не чужд он был и благотворительности, например поддерживая  образовательные учреждения.[2]

Карл Иосифович Ярошинский

 

Итак у нас теперь есть представление о личности Карла Иосифовича Ярошинского, перейдем к тексту воспоминаний. Мне кажется, что подлинные воспоминания о тревожной жизни в период самого размаха русской революции, жизни в роскошном петербургском особняке, человека, еще вчера бывшего одним из главных финансистов Империи, должны быть интересны читателю.  Помимо описания самого дома и жизни в нем до и во время событий февральской революции, автор дает и описание предреволюционного Петрограда, и, пожалуй ключевой фразой в её тексте будет — «внезапно наступила революция». Впрочем, предоставим слово Анелии Августовне Малаховской:

«Через год или полтора с момента объявления Войны, отца по каким-то делам вызвал в Петроград  родственник моей матери. Через какое-то время он вернулся домой. А, когда   отправился к нему в следующий раз, то взял с собой и меня, чтобы я тоже немного повидала мир.

Помню, что когда после наших лиственных деревьев – по мере продвижения на север — я увидела первый раз прекрасные сосновые леса, то была под впечатлением от их красоты и сравнивала эти прекрасные стройные деревья с построенными в шеренги рядами рослого воинства.

По приезде в Петроград, я застала изначально хорошие и ещё нормальные условия жизни. Это было вскоре после убийства Распутина.[3] Мы остановились на улице Морской у моего дяди Я., который был родом с Кресов[4], и человеком очень состоятельным. Он приобрёл у Половцова упомянутый дворец, так называемый «особняк», целое крыло которого было занято прислугой — с поваром во главе. Это здание представляло собой четырехугольник, одной стороной выходящий на улицу Морскую[5], а другой на улицу Мойку. Внутри этого четырёхугольника находился огромный двор, на который со всех этажей выходили прекрасные венецианские окна, возвышающиеся од пола до потолка.

Отец уступил мне свою комнату с ванной, находящуюся на втором этаже, а сам переехал на третий этаж, в комнату возле своего родственника[6], который также жил там. Комната отца находилась непосредственно над моей.

Когда я познакомилась с дядей[7], он был красивым брюнетом около пятидесяти лет, с черными глазами и насквозь пронизывающим взглядом, и должна признаться, что я его очень боялась. Он был убежденным холостяком и так не любил женщин, что когда по телефону слышал женский голос — то клал трубку. Дядя делал много хорошего. Среди его разных добрых дел было основание общежития для проживания обучающихся в Петрограде польских студентов.

На праздник Рождества Христова, в театре, купленном дядей на имя моего отца, он устроил сочельник, на котором я тоже была. Католический университет в Люблине – тоже основан дядей.

Этот так называемый «особняк», представлял из себя удивительную, очень интересную резиденцию. Огромные высокие, в полтора этажа залы, с художественными плафонами, анфиладой тянулись друг за другом, обитые дамастом или буазери. Паркет представлял узорчатую мозаику, выложенную из розового дерева.

По всему пространству залов были разложены пушистые персидские ковры, а прекрасная стильная мебель, гобелены и красивые люстры, добавляли всему этому великолепие.

В одном из этих бальных залов (по которому я пару раз проехалась на велосипеде), крутая лестница в углу вела на позолоченную балюстраду, откуда стоящие внизу под стенами стулья искусной работы в стиле Людовика XIV, выглядели с высоты, как золотистые безделушки или детские игрушки.

Должна признаться, что я боялась всей этой роскоши и постоянно себе представляла, что разные души предыдущих обитателей бесшумно кружатся по этим мягким коврам.

А когда я не раз сидела сама в огромной библиотеке – слышала там в этой тишине время от времени треск буазери – и замирала от страха… Потому что как же можно было не бояться?

Наверху, на балюстраде, под художественным потолком украшенном буазерами, находились так же, как и внизу, ряды полок с драгоценными книгами. Поднявшись по крутым ступеням в углу зала наверх, можно было нажать кнопку — и одна из полок открывалась, как дверь. Там в глубине были видны две большие комнаты со стеклянными плитами вместо крыши. В этих комнатах мы с отцом прятались во время революции, называя эти укрытия голубятней.

Такое же устройство было и в огромных залах, обитых дамастом. Когда посвящённый в тайну знал, что надо сделать, то открывались перед ним огромные двери, а за ними появлялись прекрасные салоны.

Петроград производил на меня огромное впечатление. Отец водил меня везде, где только было можно. Мы осматривали разнообразные музеи и прекрасные строения, а также Эрмитаж с великолепными картинами, выполненных масляной живописью. Я сама была немножко художница, и поэтому картины Шишкина, а также «Девятый вал» Айвазовского, вызывали мой восторг, а осмотр этих замечательных произведений искусства — был для меня настоящей роскошью. Скульптура «Медный всадник» — тоже была чем-то прекрасным. А четыре коня, застывшие в движениях и установленные по четырём сторонам моста (название которого я уже не помню), являются настоящим произведением искусства.

Я видела также огромные скелеты доисторических ихтиозавров. Меня всё интересовало, и я везде хотела побывать — у меня была тогда прекрасная память и ещё лучшее зрение.

По крутой лестнице Исаакиевского собора я забиралась на самый верх и оттуда любовалась лежащим передо мной Петроградом. Однажды посетила службу в этом соборе, и хотя богослужение отличалось от католического, я осталась в восторге от звучания прекрасного хора, пение которого, казалось, доносилось из-под земли. В центре собора в полу находилась отодвигаемая плита, и там внизу пели целые группы исполнителей.

Мы с отцом также ходили в кино и в театр. В Большом театре[8] слушали не только знаменитые оперы и самых известных исполнителей во главе с Шаляпиным, но посещали и замечательные балеты с примами Карсавиной и Кшесинской, которых нельзя было сравнить ни с какими другими исполнителями, увиденными мною впоследствии.

Совершали мы прогулки моторной лодкой отца по Неве, но вид понурой и огромной Петропавловской крепости рождал дрожь страха и раздумий. Что только не происходило за этими таинственными стенами? Что переживали томящиеся за этими застенками?

Но настоящей драгоценностью на берегах Невы была стильная и ни с чем не сравнимая голубая мечеть.

Август Малаховский с дочерью Аньелой в окрестностях Петрограда, 1910-е гг.

 

У дяди был управляющий  чрезвычайно ему преданный, который сам себя называл «цепным псом дяди».

Однажды вечером отец вместе с дядей отправились в кино, я же захотела остаться дома. Села в кресло с книгой в руке и решила ждать отца. Сидела за столом, а когда через какое-то время начало темнеть — зажгла лампу. При дневном свете я чувствовала себя спокойно. Когда же наступили сумерки, а моя лампа освещала только лишь уголок, погружённой в темноту огромной библиотеки, с неприятно потрескивающим сухим деревом буазери, то я начала ужасно бояться. Я вообще перестала шевелиться, всматриваясь в темноту этих ужасных салонов. И почти не дышала, думая только об одном: «Что делать?» И неожиданно, до того, как сама поняла, что делаю, я сорвалась с кресла и, не оборачиваясь, помчалась через все эти залы, пока задыхаясь от бега, не добежала до входных дверей. Затем я поднялась на этаж или два выше и позвонила управляющему. Было уже поздно. Пан Ян в пижаме открыл мне дверь и был крайне удивлён моим видом.  Я объяснила, что отец ещё не вернулся из кино, а я страшно боюсь быть сама в библиотеке. Он попросил, чтобы я подождала, сам быстро оделся и проводил меня к моей комнате. А вскоре вернулся и мой отец.

Библиотека особняка Половцова, вторая половина 1910-х

Студенческим общежитием занималась пани Рудская. Её сын и дочь тоже были студентами. Периодически в её квартире проводились танцы, и я прекрасно проводила время со знакомой молодёжью.

Иногда я писала стихи на какие-то события.

Библиотека
фотография из журнала «Зодчий», №22, 1910

 

Буазери в Библиотеке, фрагмент
фотография из журнала «Зодчий», №22, 1910

 

В Петрограде было ещё абсолютно спокойно и жизнь протекала нормально. Я писала домой и получала письма с хорошими новостями. Много читала, рисовала и по учебникам изучала иностранные языки. Как же мне они потом пригодились!

Отец, видя приближающееся смутное время и желая обеспечить мне какое-то реальное дело, купил машинку «Виктория», на которой я научилась изготавливать чулки и носки, высылая их позже в качестве подарков к родственникам и знакомым. Он оплачивал мне также лекции по кройке и шитью.

Между тем внезапно наступил день революции. Что в это время происходило — трудно описать. На улицах началась братоубийственная война. Прислуга дяди растворилась как камфора. Ворота на ночь уже никто не закрывал. Стрельба днём и ночью не давала покоя.

Допускались неслыханные преступления, только для того, чтобы завоевать власть. Толпа (так как нельзя назвать это войском) бесчинствовала. Сражались с отрядами, так называемых «белых», защищающих царя и старый строй. Красноармейцы вламывались в дома, грабя и убивая всех без разбора. А когда в конце концов, после многих дней овладели ситуацией, то наступило, как казалось, некоторое послабление, поскольку бои утихли, а перепуганные люди снова стали перемещаться по улицам.

Видела однажды на площади Керенского, стоящего на возвышении и обращающегося с речью к народу. В другой раз видела и Троцкого, стоящего на бочке. Ленина никогда не видела, вероятно он пребывал в Смольном институте (бывшем пансионате для девушек) и оттуда давал свои указания. Так тогда начиналась новая реальность.

В результате боёв и ненормальной жизни, голод в городе в этот период времени начал давать о себе знать. Хлеб выдавали маленькими порциями, дословно «ломтями» на каждого человека. Он был темный и с какой-то соломой, и чтобы проглотить нам приходилось его подсушивать. Кроме того, были в городе так называемые «лепёшки», с необычным вкусом, приготавливаемые из картофельной кожуры, которые должны были заменять хлеб. Сахар можно было достать с большим трудом. Отец, который всегда и всё знал и умел, взялся за приготовление еды. В основном мы питались рыбой. Моей обязанностью было мытьё посуды, а наш родственник специализировался на её вытирании.

В один день знакомый дяди — какой-то господин с бородкой, идя по улице, заметил следящих за ним шпиков, а поскольку он находился как раз на улице Морской, то в поисках спасения забежал в наши ворота и позвонил к управляющему. Пан Ян нам потом рассказывал, что звонок, который он услышал, сориентировал его моментально, что звонит кто-то, находящийся в смертельной опасности. Молниеносно он открыл дверь и сразу же закрыл её за этим господином, который был бледен, как полотно. И без слов, ненужных в этой ситуации, втолкнул его в шкаф, нажав одновременно какую-то потайную кнопку. В эту же минуту задняя часть шкафа раскрылась, дав возможность этому господину убежать. Убегал, он как заяц, через знакомые ему салоны. Всё это заняло несколько секунд, а снизу уже звонили его преследователи.

Каким образом пан Ян смог взять себя в руки и на крики орущих на него: «Сюда забежал человек!» — спокойно отнекиваться — мне трудно понять. В любом случае, хотя они и обыскали весь дом, то никого не нашли, а господин с бородкой счастливо спасся, выйдя на другую сторону дома, выходящую на улицу Мойку.

Дни шли за днями, и мы, несмотря на потрясения, как-то существовали. В один вечер, около десяти часов, я что-то читала и ещё не ложилась спать, как вдруг зазвенел звонок со стороны лестничной клетки. Забыв о времени и обстоятельствах, я встала, чтобы отворить, полагая, что это отец. Передо мной в овчинной шапке стоял вооруженный солдат, а когда он сделал шаг вперёд, намереваясь переступить порог, я, почувствовав разящий запах алкоголя и ведомая инстинктом самосохранения, быстро захлопнула перед его носом двери на замок. На лестничной клетке было темно, а моя комната наоборот была ярко освещена. Думаю, что в темноте он оказался ослеплённый светом и в первую минуту одурел, а когда получил ещё дверью по носу, то видимо оторопел. В любом случае, он вообще не отзывался. Стоял тихо по одну сторону двери, а я по другую, в душе смеясь над его глупым выражением лица. И так продолжалось некоторое время — пока не стало слышно его шлёпанье вниз по лестнице.

На следующий день отец строго пожурил меня за моё легкомыслие и решил провести звонок от моей комнаты наверх к своей, чтобы в случае чего, я давала ему сигнал. Каждый вечер проходила репетиция. Я звонила в обозначенное время, чтобы проверить работает ли звонок, а отец в свою очередь, стуча какой-то палкой в пол, давал знать, что всё в порядке.

Прошло может быть пару дней. Однажды вечером я уже засыпая, неожиданно услыхала как стучат, а скорее всего, как ломятся в дверь, и к тому же со стороны залов.  Призраки бы так точно не смогли. Я подскочила с постели и храбро спросила: «Кто там?» Если бы это были красноармейцы, то я бы постаралась не впустить их к отцу.

— «Быстро открывай!», услышала я голос дяди. Я открыла и спряталась в ванную, поскольку была в одной рубашке. Затем услыхала как закрылась дверь и увидала как дядя пробежал через комнату с растрёпанными волосами, а за ним маленький «грум», который спал на первом этаже вместе с дядей. В руке у него был маленький чемоданчик. Они пролетели как привидения и захлопнули за собой дверь. Поскольку дядя не сказал мне ни слова, я опять легла в постель.

Через какое-то время вбежал отец и, увидев, что я лежу, закричал «Ты не готова?» И велел одеваться, как можно быстрее. Затем вместе мы поднялись на третий этаж и там просидели до самого утра, не ложась спать и ожидая всего самого наихудшего. Что оказалось? Оказывается, какая-то банда хотела ворваться в наш дом и выломала дверь. Дядя естественно спасся бегством, а маленькому «груму» (расторопный, видимо, был парень) удалось запереть на засов вторые железные двери от входа. После того как дядя пробежал через мою комнату, я, ещё ничего не ведая, вернулась в постель. А в это время надо мной наверху разыгрывались удивительные вещи.

На скрученных простынях отец с родственником спустили дядю со второго этажа на улицу Мойку, допуская, что эта банда могла ворваться в дом. Как эти простыни не порвались, трудно понять — так как дядя был достаточно крепкого телосложения.

Думаю, что он, пробегая через мою комнату, ничего не сказал, так как наверняка был сильно испуган и знал, что в первую очередь охотятся на него. С этого момента дядя прятался в городе, приходя только утром в свою контору.

После этого инцидента, отец, видя, что наступают все более опасные времена, решил перебраться в мою комнату и собирался спать на матрасах на полу. Я на это согласиться не могла и провела настоящее сражение по этому поводу. В результате отец спал на кровати, а я, гордясь собой и своей победой, царствовала на матрасах под венецианскими окнами.

Детали большой библиотеки
фотография из журнала «Зодчий», №22, 1910

 

Прошло только несколько дней, когда проснувшись около одиннадцати часов, я увидела с другой стороны нашего четырёхугольника нечеловеческое зрелище. В освещённых напротив «аl dziorno»[9] залах носились по пушистым прекрасным персидским коврам красноармейцы. Они были наполовину согнутые, в сапогах, в папахах на головах, с винтовками, и неслись, как в атаку, один за другим. Я разбудила отца, и мы, как загипнотизированные, смотрели на это невероятное зрелище. Проносясь, эти товарищи хватали на бегу разные предметы, стягивая даже нарядные скатерти. Было на что посмотреть – было. Эту опасную ситуацию спас смелый и сообразительный пан Ян. Когда эта солдатня ворвалась в наш особняк, он договорился с их главарём, пообещав, взамен спокойного поведения его отряда, дать, в первую очередь ему и его подчинённым много бутылок прекрасного вина из погребов моего дяди. И так именно он и поступил, разбив потом оставшиеся.

Под ногами плыли благородные напитки. Мы, ничего не знали об этом, но обратили внимание, что эта дикая, несущаяся, как в атаку, стая неожиданно остановилась и тогда через бинокль я прекрасно увидела, что у каждого из них была в руках бутылка.  Началась пирушка. Не имея штопоров, эти любители алкоголя разбивали бутылки направо и налево о прекрасную мебель и потом пили из разбитых горлышек. В момент, когда все уже прилично опьянели, во всём доме неожиданно погас свет. Было непонятно, что произойдёт дальше. Тем временем, через несколько минут на фоне тёмных залов, стало видно много маленьких двигающихся огоньков, напоминающих мне светлячков, а скорее всего глаза волков. Находясь в чужом месте, наталкиваясь друг на друга и на мебель, эти люди не знали, куда идти, а поскольку алкоголь начал действовать, всё меньше огоньков было видно через окна. Постепенно, по очереди все падали там, где стояли. Только один огонёк не гас вообще, может это была свеча, а может папироса. Эта светлая точка продвигалась в нашем направлении и нам было от этого очень неприятно. В конце концов и этот свет погас.

Отключив электричество пан Ян нас спас. Дядя с момента предыдущего памятного случая, уже не ночевал больше на Морской, приходя только на первый этаж в свою контору в утреннее время. Когда происходило то, что я описывала выше, отцу удалось связаться по телефону с дядей и предупредить, чтобы он не приходил на Морскую.

Когда отец хотел пойти наверх к родственнику, то услышал слово «Стой!». Вооружённый солдат уже стоял под нашими дверями. Мы были арестованы, а скорее задержаны. Пан Ян в это время пытался вести переговоры с начальником отряда и, ссылаясь на справедливость коммунистической власти, требовал, чтобы всё было по закону и без компрометирующего строй грабежа. Контору дяди опечатали, до момента прихода соответствующей власти. При дверях поставили часового с винтовкой. Тот, который стал перед мой комнатой, ни с сего, ни с того был убран.

Поздним вечером пан Ян спустился к нам и, посовещавшись с отцом и родственником, они решили прорваться любой ценой, не смотря даже на стражу возле дверей, к содержимому дядиной конторы. Дядя для нынешней власти наверняка имел компрометирующие его документы, и необходимо было их обязательно забрать. Оставив меня саму в комнате, взяв с собой несколько пустых чемоданов, необходимые инструменты и электрический фонарик, они тихо спустились в темноте на первый этаж по лестнице, граничащей с салонами. Контора дяди имело на счастье два входа. С одного входа стоял на страже часовой. А поскольку другие двери изнутри были заперты на ключ, то их никто и не охранял.

Мой родственник (немного механик, к тому же парень сообразительный) осторожно, как можно тише и при свете фонарика протолкнул на ковёр ключ, находящийся с обратной стороны двери, а когда отец с паном Яном приподняли дверь, вытянул его наружу. После чего они смогли тихонько открыть дверь. Это всё продолжалось достаточно долго.  В это время я наверху замерла в беспокойстве за них. Наконец, не в силах больше выдерживать ожидание, преодолевая недружелюбное соседство салонов, я начала сходить вниз в темноте, держась за поручни и ступая кошачьими шажками. На первом этаже, темнота и тишина окружили меня. Я стояла без движения, превратившись в каменный столб, но когда мои глаза освоились с этой темнотой, то увидела вдали коридора слабый свет фонарика. Начала идти в его сторону и обнаружила своих. Они шёпотом велели мне возвращаться с родственником, который внёс в мою комнату два нагруженных чемодана. Я должна была разобрать принесенные вещи, добытые с таким трудом из-под носа караульного. Родственник высыпал всё содержимое на мою кровать. Это были не только бумаги, а и куча вытащенных из шкафов различных вещей.  Вместе с бумагами были носки, золотые часы, рубашки, бижутерия, галстуки, носовые платки, и т.д. Это всё надлежало разобрать, а бумаги дяди должны были быть сохранены в безопасном, потайном месте.

Эмерик Иосифович Маньковский, «родственник» в тексте.

 

На следующий день пришёл дворник и предупредил (казалось, доброжелательно), что в следующую ночь должны прийти «матросы», то есть моряки, и что он советовал бы мне уйти из дома в другое  место, а он принесёт для меня верхнюю одежду и косынку. В таком виде я могла бы легче выскользнуть. Мне даже слышать об этом не хотелось. Оставить отца в такие опасные минуты я не могла. К счастью, «матросы» не пришли. Но мы пока что спрятались в двухкомнатной «голубятне» над библиотекой, где над нашей головой был стеклянный потолок.

Часовые стояли сейчас только возле ворот и дверей в контору. Поскольку в любой момент могла начаться ревизия всего дома, отец провёл от первого этажа и до дверей нашего укрытия электрический звонок, чтобы пан Ян мог нам дать знать, когда появится какое-то более высокое начальство для обыска в нашем доме. В один день раздался как раз такой звонок. Мы сидели тихо, как мыши, пока не пришёл пан Ян и сказал, что опасность миновала. Обыскивающие были не только в библиотеке, но и на балюстраде возле нас, однако им и мысль не пришла в голову, что кто-то может скрываться за полками с книгами.

В это время дядя собирался уезжать, и отец смастерил для него палку, выдолбленную изнутри и набитую банкнотами. Каким образом дяде удалось выехать, но каким путём — не помню. Знаю только, что должен был он ехать в Киев, где находилась его мать. Один мой знакомый говорил мне когда-то, что могут у него всё забрать, но интеллигентность и культуру не отберут — может только вместе с жизнью.

В один день пан Ян снова зашёл к нам и сказал на этот раз командным голосом: «Весь дворец будет реквизирован красноармейцами. У вас есть только двадцать минут, чтобы забрать самые необходимые вещи и покинуть здание». Что можно было забрать за такое короткое время и не забыть самое важное? Вышли мы так, как и надлежало – без промедлений. На мольберте я оставила свою очень удачную картину, написанную маслом, но когда я попыталась её забрать, то пан Ян бросил на меня такой взгляд, что картину пришлось оставить, хотя этого мне было жаль более всего.

На первое время в этом хаосе пан Ян отправил нас в другую квартиру дяди, находящуюся на так называемом Каменном Острове. Там дядя жил в летнее время.

(через некоторое время) … Поскольку казалось, что всё в городе возвращается к нормальной жизни, мне пришла мне в голову мысль попробовать забрать оставленную в нашей «голубятне» свою картину. Я была уверена, что никому до сих пор не удалось открыть наше чудесное укрытие и сделать это казалось мне вполне возможным. Стоящий у ворот часовой «чубарик» пропустил меня без слов. Наверное, потому, что я шла смело и без вопросов. Проходя мимо дверей кабинета дяди, я застала их открытыми и увидала красноармейцев, сидящих на столах и на письменном бюро. Одеты они были в папахи и кожухи, так как была уже зима. С грацией и небывалой сноровкой они сплёвывали на затоптанный шелухой ковёр, так называемые «семычки». Никто не обратил на меня внимания, слишком уж все были заняты оживлённой беседой и плевками. Я знала куда идти. Подходя к третьему этажу, я чуть не окаменела. Передо мной опертый о стену (вижу это как сейчас) стоял бледный как полотно арестованный пан Ян, охраняемый часовым. «Что вы здесь делаете?» спросил он удивлённо и таким голосом, что я быстро дала задний ход. В подворотне было суматоха и благодаря этому мне удалось и на этот раз проскочить. Хорошо, что я туда пошла, так как, благодаря этому, отец узнал о судьбе пана Яна, которому трудно было позавидовать. Имея знакомых в некоторых посольствах и в результате энергичных стараний, пана Яна к нашей огромной радости выпустили на свободу.»

Зал с верхним светом.

 

Немного о том, что мне известно о дальнейшей судьбе упоминаемых в тексте —

 «родственник», Эмерик Иосифович Маньковский начавшуюся революцию принял. По воспоминаниям Марии Маньковской, он

«записался в Красную Армию и ходил с красным бантом. Через какое-то время, не имея от нас никаких вестей и наслышанный о погромах в имениях,[10] он решил вместе с товарищем отправиться к нам. Воспользовавшись большой неразберихой, отправился в путь. Был ли у них какой-то пропуск, или так без разрешения отправились в дорогу, — этого не помню. Знаю только, что их схватили в дороге и спрятали за проволоку. Там протекала речка. Наши ребята ночью сумели по реке выбраться и оказались на воле. Частично где пешком, где по железной дороге добрались до Киева. Там узнали, что после погромов имений мы переехали в Винницу. Когда он приехал, то я увидела солдата в изодранной шинели и такого грязного, что я в первую минуту не узнала Эмерика. Выезжая из дома он был ещё молодым парнем, а сейчас передо мной был уже взрослый мужчина, уставший в долгой дороге, в грязном, потёртом военном мундире. Долго оставаться он не мог, так как Винница была уже украинским городом. Кароль, Эмерик и Валерий отправились в Одессу. … В Одессе их приняли в дивизию генерала Желиговского и пешком через Румынию они дошли до Польши.»[11]

 Что касается судьбы Карла Иосифовича Ярошинского, то после марта 1917 года, лишившись поддержки Двора, он не останавливал свою деятельность, и, не смотря на все сложности смутного времени и угрозы своей безопасности, он сумел провести ряд крупных сделок. Наиболее важной из них было приобретение столичного Русского для Внешней Торговли Банка. Но мне бы хотелось отметить то, что Карл Иосифович не забывал и о тех, кто по-видимому был ему лично дорог, — в те дни, когда все отвернулись от Царской Семьи, Карл Иосифович изыскивал пути, чтобы её поддержать. Предоставим слово ему самому, приведу для этого часть протокола его допроса  следователем Соловьевым, расследовавшим убийство Царской Семьи в октябре 1920-го, в Париже:

ПРОТОКОЛЪ

           1920 года сентября 4 дня судебный слѣдователь по особо важнымъ дѣламъ при Омскомъ Окружномъ Судѣ Н. А. Соколовъ въ г. Парижѣ (во Франціи) въ порядкѣ 443 стъ. устъ. уголъ. судъ. допрашивалъ нижепоименованнаго въ качествѣ свидѣтеля, и онъ показалъ:
«Карлъ Іосифовичъ Ярошинскій, 43 лѣтъ[12], потомственный дворянинъ Подольской губерніи, католическаго вѣроисповѣданія, имѣю домъ въ Лондонѣ, чащѣ нахожусь въ Парижѣ. До революціи я, по большей части, проживалъ въ Петроградѣ. Главнымъ образомъ я работалъ надъ вопросами финансово-экономическаго возстановленія Россіи, имѣлъ личное состояніе въ земляхъ и сахарныхъ заводахъ. Во время войны я финансировалъ лазаретъ имени Великихъ Княженъ Маріи Николаевны и Анастасіи Николаевны, находившійся въ Царскомъ, и завѣдовалъ имъ. Кромѣ того, въ санитарномъ поѣздѣ Ея Величества Государыни Императрицы я былъ помощникомъ завѣдующаго (коменданта) поѣзда. Въ силу этихъ обстоятельствъ я былъ Государю Императору и Его Семьѣ лично извѣстенъ.
Когда произошелъ переворотъ и Царская Семья находилась въ Царскомъ, я не хотѣлъ уѣзжать изъ Царскаго, не простившись съ Семьей. Я знаю, что никто тогда, даже изъ самыхъ приближенныхъ къ Ней лицъ, не хотѣлъ идти къ Ней, кромѣ одного священника, который былъ въ составѣ названнаго мною санитарнаго поѣзда. … Во время пребыванія Царской Семьи въ Тобольскѣ въ Петроградѣ была группа лицъ, которая поставила себѣ цѣлью помочь Царской Семьѣ въ цѣляхъ облегченія Ея матеріальнаго положенія и спасенія Ея, какъ это удастся на мѣстѣ. Я не помню, кто именно обратился ко мнѣ отъ этой группы. Я самъ имѣлъ общеніе въ ней съ членомъ одного изъ государственныхъ учрежденій Лошкаревымъ, не знаю, членомъ Думы или же совѣта. Я знаю только, что съ Лошкаревымъ была связана и Анна Александровна Вырубова. Я далъ этой группѣ въ два раза 75 000 рублей: въ первый разъ 25 000 и во второй разъ 50 000 рублей. Эти обѣ суммы я передалъ, какъ я помню, въ квартирѣ Лошкарева въ закрытыхъ пакетахъ двумъ курьерамъ. Оба они, вѣроятно, были офицеры. Фамилій ихъ я не зналъ и не знаю, знакомъ съ ними я не былъ. Одинъ изъ нихъ былъ средняго роста, блондинъ, другой — низенькій, черноватый. Кромѣ того, я передалъ Вырубовой въ разное время для этихъ же цѣлей сумму свыше ста тысячъ рублей.
Я заказывалъ у придворнаго портного Нольдштерма и костюмы для Императора. Вырубова, какъ мнѣ извѣстно, заказывала для Семьи  дамскія вещи. Я имѣю сведенія, что первая изъ указанныхъ мною суммъ была доставлена Царской Семьѣ. О судьбѣ второй суммы я не освѣдомленъ.
Черезъ тѣхъ же, вѣроятно, курьеровъ я получилъ отъ Вырубовой два письма отъ Императрицы и одно письмо отъ Маріи Николаевны. Ничего особаго въ этихъ письмахъ не было: они, конечно, могли быть только осторожными. Вырубова передавала мнѣ, что Царская Семья думала, что деньги я самъ привезъ ей: объ этомъ писала Вырубовой въ письмѣ Императрица. А деньги курьеръ передалъ Имъ, кажется, черезъ одну изъ горничныхъ. Семья и попросила, чтобы этотъ курьеръ прошелъ съ горничной мимо оконъ дома, Вырубова мнѣ передавала, что Семья была удивлена, увидѣвъ не меня. …

Карлъ Ярошинскій
Судебный слѣдователь Н. Соколовъ»

Впрочем, конечно же, найдутся и другие мнения, говорящие прямо противоположное, что Карл Иосифович сам был участником заговора против Романовых. У меня в данном случае нет задачи разбираться с этим, но факт остается фактом – именно он поддерживал деньгами находившуюся в заточении Императорскую семью.
После октября 1917 года Карл Иосифович лишился большей части своего состояния, сохранив только зарубежные накопления. Тем не менее, 29 июня 1918 он пожертвовал 1 миллион рублей для строительства зданий  Католического Университета в Люблине. Карл Иосифович разными путями, способами и вариантами пытался помочь действующей Белой Армии, придумывая для этого невероятные схемы, мечась при этом от стран членов Антанты до Германии. Но частично успехи красных, а частично несовпадения интересов не дали осуществиться всему задуманному. Хотя довольно значительную финансовую помощь, исчислявшуюся наверно в целом, десятками миллионов рублей, ему удавалось передавать Белой армии. Он пытался продолжить свою финансовую деятельность, но удача постепенно ушла, время его проходило. Потеряв Россию, он переключился на свою историческую родину, Польшу, наладил отношения с маршалом Пилсудским, к которому обращался с целым рядом разнообразных проектов, впрочем, большей частью не реализованных. В 1920-м году он передал в управление Польши свои предприятия на Украине. Но в 1923 ему полностью закрыли кредит в Польше, что фактически привело к банкротству Карла Иосифовича. Он уехал на Запад, но в 1926 вернулся в Польшу. Здесь, несмотря на свое крайне тяжелое финансовое положение, продолжал заниматься благотворительностью. О его смерти есть сведения, что он якобы был отравлен иглой с ядом в опере в Париже в 1920-х, и хотя его спасли, он мучился последствиями до самой смерти. Так это или не так — не знаю, но умер почти в нищете, в госпитале Св. Духа, в Варшаве, 8 сентября 1929 года…


  • [1] Воспоминания крестника Императрицы. Ю.Д.Ломан, автобиографические записки
  • [2] Сведения о Карле Иосифовиче Ярошинском подчерпнуты в том числе из материала «Биографический справочник лиц, упомянутых в письмах из Тобольска Государыни Императрицы Александры Феодоровны к Анне Александровне Танеевой (Вырубовой)», редактор – Рассулин Ю.Ю., и из статьи “Śladami Polaków po świecie, Polacy w Monako“ на сайте australink.pl
  • [3] Григорий Распутин был убит 16 декабря 1916 года.
  • [4] Восточные Кресы, (поль. — Kresy Wschodnie) принятое в Польше название земель в западных областях Белоруссии и Украины, некогда входивших в состав Речи Посполитой.
  • [5] Ул. Большая Морская в 1902 году была переименована в просто «Морскую».
  • [6] Этим самым «родственником» о котором здесь и далее упомянуто в тексте, был Эмерик Иосифович Маньковский, дед моего приятеля Анжея Маньковского, передавшего мне эти записки. Он тогда служил в санитарном учреждении Великой Княгини Марии Павловны, шофером.
  • [7] «дядя» в тексте — Карл Иосифович Ярошинский.
  • [8] Вероятно речь идет о Мариинском театре.
  • [9] По видимому — верхний свет.
  • [10] Так в ходе этих погромов была полностью уничтожена прекрасная богатейшая усадьба Маньковских в имении Боровка, в Подольской губернии.
  • [11] Мария Маньковска- машинописный текст.
  • [12] Тут видимо какая-то вкралась ошибка, на самом деле в то время Карлу Иосифовичу уже было 48 лет.